— «А... почему бы и нет? — Наконец ответил я.
— Вот и славно!
— А это... Ну, всё, что ли? Так просто? Я согласился, и ты меня принял!
— А что не так? — Недоумённо уставился на меня голландец.
— Ну я думал, что меня ждет по крайней мере обряд посвящения.
— Обряд посвящения? — Йоханнес удивлённо вскинул бровь, однако через пару секунд прознал, в чём тут дело, и решил подыграть. — Ну давай, вставай.
Голландец состроил самую серьёзную гримасу, на которую был способен, после чего важно обошёл меня вокруг и наконец встал прямо передо мной. Показательно откашлявшись, он со всей присущей ему иронией проговорил, утрируя важную интонацию.
— Преклонись же.
Я встал на колено, еле сдерживая смех — смеяться не посмел, ибо церемония была ну очень уж официальной.
— Клянешься ли ты, Колер Матиас Кристенсен, верно следовать теории Йоханнеса ван дер Палена?
— Клянусь.
— Клянешься ли ты честно верить ей и хранить её в тайне до обретения свободы?
— Клянусь.
— Клянешься ли ты смотаться в Испанию на курорт после обретения свободы и провести там законных две недели?
— Клянусь.
— Властью, данной мне невесть кем, я нарекаю тебя своим последователем. Во имя Хайнекена, Амстердама и нового альбома Армина ван Бюрена. Skål.
Вот так я перестал быть отрешённым от мира сверхъестественного, и не то что бы я жалел об этом. О нет. Совсем не жалел. Ибо теперь я знал, что даже после всего, что ожидает меня в жизни, я буду свободен».Ы-ы-ы... "Тридцать две ночи Туборга" — это хедшот, друзья. Чистый хедшот.
Опять до потери памяти хочу в Данию и продать там душу.
Я дочитал, что написали, и теперь мне немножечко стыдно за себя и свое бездействие перед таким Данией.
Теперь я полностью отдохнул и могу грудью на амбразуры. Skål!Что в душу запало, да.О пользе рамок.«Кетиль задумчиво поднял на меня глаза. Отчего-то на этот раз его молчание лишь добавило мне уверенности в том, что я не сказал полную чушь и меня восприняли правильно. Я расслабленно откинулся на спинку стула, разведя руки.
— Проще говоря, больше всего дизайнера стимулируют не слова «лучше, круче, богаче», а, например, «белый, тридцать квадратов, семья из пяти человек».
В этот момент Сигурдссон опустил голову и я смог заметить, как он расплылся в улыбке и слегка усмехнулся.
— Так бы сразу и сказал, Аристотель хренов, — рассмеялся он, повторяя мою позу на стуле. — Со своей философией мозги выжжешь.
— А хочешь знать, какие слова просто дико возбуждают каждого дизайнера?
— Ну? — сквозь смешок выдавил Кетиль. Я подался чуть вперёд, нарочно понижая громкость голоса до вкрадчивого шёпота.
— «Я готов заплатить любые деньги, мистер Колер», — и мы оба прыснули от смеха».
О Родине по рождению.— «Но так ты назвал столько мест, Матиас, — послышался голос друга сквозь пелену, разрывающую мощь реальности, и я открыл глаза. — Какое же из них твоя родина?
— Ну… — замялся я. — Все они. Все они моя родина. Копенгаген — мой дом, и я живу в каждом его уголке.
— Ну что, Матти, хочешь сказать, тебе эту любовь кто-то навязал?
— Нет, что ты, — не думая замотал головой я, — просто… так получилось.
Йоханнес загадочно улыбнулся. Только сейчас я заметил, как затекли мои пальцы под его хваткой.
— Вот видишь, — продолжал голландец, давая мне волю и трогаясь с места, — мне кажется, что даже выбирать родину нельзя. Она сама находит тебя, где бы ты ни был. А ты смотришь на неё и думаешь — да, вот я и дома».
О Родине по духу.— «Но ведь я родился и вырос здесь, Йохан, — сказал я, догнав ушедшего вперед друга. — Неудивительно, что я так люблю этот город.
— А представь другую картину, — Йохан посмотрел на меня. — Вот ты датчанин, и родители твои датчане. Но, допустим, ты бы вырос не с ними, а в какой-нибудь другой семье и в другой стране, очень далеко от Дании. И вот ты растешь, скажем, в Панаме, и никто никогда не говорил тебе чего-либо обратного. Ты всю жизнь жил в Панаме, все твердили тебе, что ты коренной панамец! А ты понимаешь, что тебе тут просто хреново. И внутри такая ужасная тяжесть… как вдруг где-нибудь в какой-нибудь красивой книжке ты видишь фотографии Дании. Да, напоминаю, ты панамец, и родина твоя по всем документам — Панама. Но твое сердце кровью обливается, когда ты смотришь на фото именно Дании. И ты там никогда не был. Но просто чувствуешь, что любишь её как ничто другое.
— Но может быть и иначе, — возразил я, ухватившись за мысль. — Я могу быть до мозга костей датчанином, родиться и вырасти в Дании, но до гроба любить Панаму, так? И что же тогда?
— Мысль улавливаешь, — загорелся голландец. — Всё же просто, Матти. Родина там, где ты мыслями находишься. И вот сидишь ты на заднице в своей Панаме, а в мыслях бегаешь по Строгету и девок клеишь. Или на пляже в Скагене загораешь. И только тогда чувствуешь нирвану. А смысл в той якобы родине, где тебя ничего не держит, и думаешь только том, как бы свалить оттуда поскорее? Это уже издевательство над собой».
Об иностранном языке.«Я никогда раньше не слышал голландский таким, какой он есть. Я не знал его звучания, не ощущал его силы, не ловил мелодии слов, считав в порядке вещей игнорировать язык, который мне всё равно не пригодится. И о боже, чем больше я слушал — просто слушал! — то, что происходило вокруг меня, тем больше понимал, что теряюсь. Теряюсь в немного дерзких нотах голосов, их хрипловатой интонации и в искрящихся счастьем глазах друга. Казалось, что весь мир стал вращаться вокруг этих звуков».
Об Идее.«Я верю в силу идеи. Идея — ещё не мысль, но, как без искры не бывает огня, без идеи нет смысла в мыслях. Идея — это вдохновение, мгновение высокого устремления, когда в голове проносится идеальный образ. Ты понимаешь, что идеал недостижим, но всё равно берёшься за работу, которая порождает ещё сотни, тысячи новых идей, складывающихся в единое творение, и уже ничего не в силах тебя остановить. Идея рождает желание создавать, и я в неё верю».